РУСЛАН ТУЛИКОВ: «Недосказанность, полуправда, ложь – грабли, на которые наступают снова и снова»

О камнях с могил в фундаментах зданий, сброшенных в яму пациентах больницы, Хайбахе, где было сожжено свыше 700 человек, и многом другом, связанном с депортацией вайнахов и ее последствиями в интервью с бывшим заведующим идеологического отдела райкома партии, ныне заместителем главы Администрации Урус-Мартановского района Русланом Туликовым.

Напомним: выселение чеченцев и ингушей началось 23 февраля 1944 года. В короткие сроки были погружены в вагоны и отправлены в Среднюю Азию практически все вайнахи — и стар и млад. Заместитель наркома юстиции ЧИАССР Мальсагов в январе 1945 года написал письмо Сталину, в котором рассказал об уничтожении задействованными в проведении операции «Чечевица» частями НКВД сотен жителей в селениях Хайбах и Малхиста.

- Руслан, Вы во времена СССР заведовали идеологическим отделом Урус-Мартановского РК КПСС, и вы – активный участник расследований по Хайбаху, где были сожжены сотни человек. В то же время известно, что первым в Москву об этом преступлении написал Дзияудин Мальсагов. Позже, уже Хрущеву он передал заявление лично, и по нему в течение шести месяцев проводилась проверка. В начале 90-х годов прошлого века, когда, благодаря и вашей работе, о Хайбахе узнал весь мир, Вы знали Мальсагова, об его обращениях к главе государства, расследовании, которое по одному из этих заявлений было проведено?

- Я до 1990 года не был знаком с ним. Слышал, что он есть, пишет и т.д. Когда же представилась возможность познакомиться и поговорить, я понял, насколько глубоко он в этот вопрос ушел и насколько серьезно он им занимался: на уровне партийно-политического руководства страны. С того момента, когда он показал некоторые документы, я восхищаюсь этим человеком, его высочайшим человеческим и гражданским мужеством.

Время-то какое было! Он рисковал всем и вся. Он сам себе сначала как бы приговор объявил, а затем писал, объяснял, настаивал, требовал…

- Выходит, у вас до 1990 года не было информации по Хайбаху? Неужели ее не было и в тех секретных материалах, которые получал райком партии?

- Материалы проверки, проведенной по заявлению Мальсагова, были засекречены. Никакой информации на места не поступало. Да, райком получал секретные бюллетени, в одном экземпляре и для узкого круга лиц. Но эти материалы были больше связаны с идеологической подоплекой развернувшихся в стране процессов, которые могут иметь и негативные последствия.

Я, когда впервые столкнулся с этим делом, очень многое вспомнил, передумал. Ведь я – из того поколения чеченцев, которых называют детьми Казахстана. Я – сын репрессированных чеченцев, родился в годы, когда мои родители находились на спецпоселении. Много слышал об этом периоде истории народа, и все это в течение короткого времени пришлось переосмысливать.

- Переосмысливать? Что?

- Обо всем так сразу и не сказать. Когда учился в десятом классе, перед выпуском, случился конфликт. Физику у нас вела приезжая учительница. Я предмет знал, да и вообще учился охотно и хорошо, являлся активистом. Была и страсть — читать, даже на уроках. Это пристрастие и стало причиной, по которой учительница стала кричать на меня: «Бандиты! Правильно вас выселили. Лучше бы утопили в Каспийском море…» На педсовете то же самое сказала коллегам-учителям. Так я получил первый негативный опыт, связанный с выселением народа.

В тот день я в первый раз расспросил отца. Я знал, например, что мой дед не вернулся с войны, что при выселении погибла прабабушка. Меня интересовали подробности. И я узнал, что перед войной мой дед работал в Грозном в театре, а в июне 1941 года вместе с тремя своими товарищами добровольцем ушел на фронт. Дома остались его родители, бабушка, пятеро детей.

В 1944 году, когда выселенных чеченцев везли в Казахстан, на одной из остановок бабушка отца переползла под колесами, чтобы набрать чистого снега. Когда возвращалась, состав дернулся… Ее, расчлененную, подняли в вагон и больше суток везли, пока эшелон снова не остановился…

Вот таких или схожих моментов много в памяти у каждого чеченца. И тогда, в начале 90-х, я впервые посмотрел на все это с позиции: «Что, если бы все это происходило на моих глазах, с моими детьми, родителями, внуками?»

Все сложилось в трагическую мозаику, которую не забыть. У каждого из нас есть вещи, о которых мы много знаем, но рассказать не можем. То ли слов не хватает, то ли какие-то раны не хочется тревожить. У чеченцев вот все это, недосказанное, не поддающееся рассказу, связано в основном с периодом выселения.

- Причины, которые заставили вас заниматься чуртами, тоже из области недосказанного?

– В какой-то мере, да. И тема эта непростая. Представьте, народ возвращается из 13-летней ссылки и не узнает родных поселений. Все заросло. Дома обветшали и разрушались. И куда-то исчезли камни – надмогильные памятники с кладбищ. Уезжали – стояли на каждой могиле, приехали – ни одного. Где они? Кто из нормальных людей может подумать, что плиты с могил — строительный материал, и что можно жить в доме с фундаментом из этих плит?

Так вот, после окончания вуза я несколько лет работал в Грозном, потом меня назначили директором Дома культуры в Урус-Мартане. Там как раз ремонт шел, полы меняли. Приходит ко мне рабочий и говорит: «Там, изнутри, фундамент обнажился, он – из чуртов!». Я не поверил. Взял фонарь и полез вниз, под пол здания, построенного в годы, когда чеченцы были в Казахстане. И впервые увидел длинные ряды уложенных друг на друга чуртов. Их было очень много. Позднее гораздо более длинную «ленту» фундамента из камней с могил я обнаружил на месте, где некогда стоял свинарник. Затем доставал такие же надмогильные памятники из опор мостов, дорожных бордюров – много откуда…

Что я мог или должен был сделать тогда, в первом случае? Я помчался в сельсовет. Там собрание шло. Депутаты, руководители разные сидели, и я заявляюсь, юноша-максималист, мол, там чурты вместо бетона, а вы тут… Меня одергивали, на меня кричали, а потом кто-то спокойно так спросил: «Что, не знал этого до сих пор?» На пальцах, без слов объяснил: те, кто повыше нас, все знают, и ничего сделать не могут.

Я не знал, как быть. Но если бы в те дни мне кто-то предложил разрушить Дом культуры и вытащить чурты, я бы согласился не раздумывая. Потом уже, в 90-м, ничего не разрушая, мы по району вынули тысячи этих плит. Целых – единицы.

Они, чурты, разные по размерам, форме, — удивительные памятники материальной культуры народа. Они – словно книга, их можно «читать». Старые чурты – это вообще что-то особенное, уникальное. Пока откапывал, научился различать их. Они многое могут рассказать.

Камни после выселения чеченцев вырывались с могил не потому, что не было другого материала для строительства. Чурты уничтожались потому, что они – памятники материальной культуры. Той же цели – уничтожение следов пребывания народа на этой земле – служило осуществленное сразу после депортации переименование населенных пунктов…

- Осквернение могил – само по себе дело гнусное, мерзкое…

- Согласен. Это то, чему нет оправдания. Здесь, в Урус-Мартане, есть кладбище, на котором мы установили памятник жертвам февраля 1944 года. Так вот, к этому кладбищу примыкает и христианское. На нем уже лет 50, а то и больше не хоронят. В начале 60-х годов вернувшиеся из ссылки чеченцы оградили оба кладбища. Эта ограда обветшала, и в начале 2000-х – в очень тяжелый для себя период – местные жители взялись за строительство нового забора, и опять не обошли стороной христианское кладбище. Там – та же ограда, из того же материала, и там же – крест. Деревянные кресты не сохранились, а этот, из трубы, стоит. Никто не тронул, и никогда не тронет.

Посмотрите христианские кладбища Грозного. Ограды, кресты – все стоит. Ничто не тронуто. Больше того, наше население ухаживает за этими кладбищами. И это правильно. А ведь какие сложные времена пережили люди, особенно в промежутке между двумя войнами, когда у многих единственный источник доходов – сбор и сдача металлолома. При этом никому в голову не пришло, что можно спилить крест или ограду…

Есть грань, за которую никто не вправе переступать. Осквернение могил – худшее, что человек или общество могут позволить себе.

В свое время много людей из охваченной голодомором Украины, с Поволжья бежало в Чечено-Ингушетию. Все они нашли здесь кров, пищу, осели, пустили корни. Для нас, чеченцев, они стали своими в буквальном смысле слова. Никогда никому из них чеченцы не сказали, что они – пришлые, не попрекнули ни куском хлеба, ни чем-то еще. Для нас никогда не было важно, благодарят они нас за эту помощь или нет. Мы просто сделали, что могли, и забыли об этом.

Для чеченца имеет значение одно — сознание того, что он поступил достойно. И другие его оценивают по этому «мерило»: достойно ли он себя ведет? Речь не об отморозках, которые, куда-то выехав, показывают себя безмозглыми хамами. Они, к сожалению, есть. Их немного, и они не являются лицом полуторамиллионного народа. Конечно, есть те, кому выгодно представить дело так, будто кучка наглых недоумков – это и есть весь народ. В стране все бурлит, нужно время, чтобы муть осела, и тогда будет видно, кто есть кто.

Я убежден, что, если бы в других регионах делалась половина того, что делает Рамзан Кадыров и руководство республики в плане духовно-нравственного, патриотического воспитания молодежи, то в стране была бы качественно иная ситуация. Россия была бы монолитнее, народы – терпимее по отношению друг к другу, граждане – ближе по духу, мировоззрению.

Да, нам обидно, что народы, граждан делят на своих и чужих, коренных и приезжих и т.д. Но мы и «разборок» не устраиваем, в чьем глазу – соринка, а в чьем – бревно. Жить надо. Ссоры, споры, грызня не делают общество, граждан благополучнее…

- Давайте вернемся в начало 90-х. Тогда вы обнаружили массовое захоронение и на территории центральной районной больницы. Можете рассказать подробно, как все было?

- Ситуация была примерно такая же, как в случае с чуртами. В день выселения на стационарном лечении в больнице находились десятки людей. Власти не воссоединили их со своими семьям и родственникам не позволили забрать их из больницы. Поэтому никто не знал, что произошло с этими людьми. Я пытался нащупать зацепки, но безуспешно.

В это время приехал мой родич из Астраханской области. Он там каждое лето арбузы выращивал. И там же встретил женщину, работавшую в 40-е годы в больнице Урус-Мартана. Она сказала, что у нее есть информация о судьбе больных-чеченцев. Через пару недель я получил фото, сделанное в больнице накануне выселения, и нарисованную от руки схему. На ней было отмечено место рядом с больничным корпусом, где, по утверждениям астраханки, находилась некая яма-траншея.

Захоронение оказалось в метрах пяти от точки на схеме. Мы нашли там останки 20 взрослых человек и одного ребенка. Позднее, после экспертизы, перезахоронили их на кладбище, по обряду. А на месте, где останки были обнаружены, установили памятник.

- Вы можете описать картину, которую тогда, при раскопках, видели?

- Во-первых, ни ямы, ни траншеи на момент раскопок не было. Ровное, ухоженное место под старым деревом, метрах в 30 от больницы. Старый корпус сохранился, в нем – детское отделение. В «яме» — ни штабеля, ни иного порядка. Людей или сбросили, или столкнули туда. У тех, кто лежал сверху, — пулевые отверстия в черепах. У ребенка половина черепа отсутствовала. Все останки находились под толстым слоем печного шлака и бытового мусора. На костях – следы воздействия огня. Скорее всего, шлак в яму сбрасывали еще горячим, прямо из печей.

Чтобы поднять скелет ребенка, пришлось сначала снять «руку» взрослого, которой малыш был им как бы прижат к груди. «Рука» принадлежала женщине. Это определили и эксперты, это было видно и по впаявшейся в череп оплавившейся женской гребенке.

Долго не могли получить результатов экспертизы. Кроме того, с нас за нее взяли немалые деньги, хотя подобного рода «услуги» в те годы не были платными. Больше того, эксперты не дали ответа ни на один поставленный вопрос. Главное – не уточнено, насильственной ли была смерть этих людей. Не до конца ясно, они были сброшены в яму живыми или уже убитыми? Если мертвыми, то почему им, уже лежащим в яме, стреляли в головы? Как все-таки понимать, что женщина и ребенок находились в позе, указывающей, что она прижимала его к груди? Выпал бы труп младенца из рук мертвой матери при сбросе в яму глубиной метров два?.. Нет целого ряда других ответов. А то, что смерть этих 21 человека была мученической, — в этом нет сомнений.

- А по Хайбаху? Как и почему им занялись?

- Там многое, в смысле расследования, было сделано еще в 1956 году, по заявлению Дзиудина Мальсагова. Правда, мало кто об этом знал, в том числе я ничего не знал.

- Как так? Объясните, пожалуйста.

- Есть выражение: земля слухами полнится. Вокруг Хайбаха была именно такая ситуация. О том же Мальсагове было известно лишь то, что он писал Сталину, Хрущеву, а почему, о чем – это уже тайна. Еще меньше было сведений о людях, живших в Хайбахе до февраля 1944 года. Доступ туда был закрыт, а почему – опять же неизвестно.

При всем этом едва ли не каждый видел, как при слове «Хайбах» кто-то из чеченцев притихает, опускает взгляд. Кто-то переглядывается, что-то недоговаривают. Так поступают все чеченцы, когда не хотят неосторожным словом душу кому-то разбередить, о чем-то напомнить…

Я тоже все это видел, не раз краешком уха улавливал шепоток, что в Нашха – это область, где находится Хайбах, — кого-то сожгли, убили. Кроме того, когда учился в партшколе в Ростове-на-Дону, часто ходил в областной архив. Там хранилась масса очень интересных материалов по ЧИАССР.

Тогда правило действовало, по которому, если какой-то документ направляется в Москву, то один экземпляр отправляется и в Ростов-на-Дону. Я в этом архиве прочитал много нового, того, что в печати не было. Был там, скажем, рапорт об участившихся проявлениях жестокости со стороны бойцов подразделений, участвовавших в выселении чеченцев.

Конечно, я был заинтригован. Затем в республиканской молодежной газете появилась первая публикация о Хайбахе, сожженных людях. И в какой-то момент вокруг меня оказалось много желающих попасть в Хайбах, «покопать» там. Правда, никто не знал, как отреагирует власть. Мне выпало принять на себя роль «громоотвода», и мы, пять человек, выехали в горы.

- То есть все произошло как бы стихийно, случайно?

- Да, поначалу все так и было. В Хайбахе стоял гурт равнинного совхоза. Местом для стоянки был выбран небольшой пятачок недалеко от многовековой башни, у полуразвалившегося строения, тогда как и в этом, и в окрестных селениях виднелись сохранившиеся намного лучше каменные постройки. Это выглядело странно, как-то неестественно. Беседуя со скотниками, я ходил за ними по этому пятачку, когда взгляд выловил нечто, заинтересовавшее меня. На вид – то ли почва просела, то ли животное наступило там, где мягко… Даже сегодня я не совсем понимаю, как все так сложилось. Видно, пока чурты раскапывал, что-то во мне произошло. Я попросил лопату, копнул пару раз, а там — кости…

- А когда там появился Мальсагов?

- Дней через пять или шесть. К этому времени я рассказал обо всем Вахе Сагаеву – первому секретарю. Он распорядился, чтобы скот из Хайбаха немедленно перегнали. Я написал заявление в прокуратуру. Вообще мы в этот период работали по-особому оперативно. Мы не знали точно, что нашли. Когда я ломал голову в поисках разгадки, нашли и привезли стариков – очевидцев сожжения людей. Затем в Хайбахе появился и Дзияудин Мальсагов. Человек пожилой, уже больной, он быстрым шагом прошел к месту напротив ворот бывшей конюшни и начал рассказывать, показывая пальцем: «Вон там и там стояли пулеметы, там стояла группа офицеров… Когда конюшню подожгли, и люди, взломав ворота, выбежали, оттуда прозвучал приказ: «Огонь!»

Он помнил все, до мельчайших деталей. Описывал все сухо, сжато, без комментариев. Позднее, беседуя с ним, я понял: он еще тогда, в январе 1945 года, когда писал Сталину, выбрал эту «линию» — говорить то, что может быть проверено, доказано. Он не отступил от этого правила и позже, когда писал в Москву сразу после ареста Берия и давал показания, когда писал Хрущеву. Мальсагов знал систему. Знал, что за малейшую неточность, оплошность, ошибку ему придется расплатиться по самому дорогому счету – добрым именем и жизнью.

- Мальсагов же рассказал, что по его заявлению в течение шести месяцев работала комиссия ЦК КПСС и прокуратуры СССР, что эта комиссия еще тогда, в 56-м, побывала в Хайбахе, а в Казахстане допросила свидетелей и очевидцев сожжения людей. Подтвердилось все, о чем он писал. Комиссия сделала соответствующие выводы. Почему же не было свернуто новое расследование?

- Во-первых, на тот момент у нас на руках не было ни одного документа о самой комиссии, ее полномочиях, работе, выводах, к которым она пришла. И у нас не было уверенности, что республика сможет заполучить эти документы.

Во-вторых, мы, со слов Мальсагова, знали, что комиссия была в Хайбахе, изъяла останки, гильзы и патроны от оружия, из которого стреляли по выбежавшим из конюшни людям. Но сохранились ли они и результаты экспертиз – это тоже было неизвестно.

В-третьих, у нас был шанс найти что-то, что осталось не обнаруженным в 56-м. Мы считали важным восстановить всю картину преступления.

В-четвертых, были все основания полагать, что материалы расследования так никогда и не предадут огласке, и они под соответствующим грифом будут где-то пылиться. А то и вовсе будут уничтожены.

В-пятых, выполнить ту работу, которую мы сделали тогда, — это был наш долг перед памятью жертв Хайбаха. Когда я говорю «мы», я имею ввиду множество людей – прокурорских работников, экспертов, свидетелей, очевидцев, просто граждан, которые пытались сообща восстановить истину.

Недосказанность, ложь, полуправда – материал опасный. Это — грабли, на которые, наступаешь снова и снова.

- В 1990 году останки жертв Хайбаха нашли в двух местах – в самой конюшне и в карьере неподалеку…

- Когда войска ушли, оставшиеся в горах люди спустились в Хайбах, несколько суток вытаскивали останки из пепелища и предавали земле в овраге, из которого село до этого дня брало глину. Московская комиссия изучила в основном то, что находилось внутри сожженной конюшни. Мы набрали «материал» для экспертизы и в сарае, и в карьере.

- Кто-то пытается считать число жертв Хайбаха по «черепам», попавшим на экспертизу?

- Я пример приведу. Мы в конюшне прорыли как бы траншею вдоль одной из стен. Среди пепла, сажи, множества разных размеров обгоревших костей мы обнаружили один скелет. Точнее, то, что можно назвать скелетом. Он, этот человек, был крупным, с крепким костяком. Под фалангами пальцев одной руки его лежали «зерна» четок. Нитка сгорела без остатка, а бусинки уцелели. Кстати, в обоих, скажем так, захоронениях мы, кроме фрагментов человеческих костей, нашли множество разных предметов. Это – и женские серьги, и монеты разного достоинства, и ключи, и многое другое.

Огонь в конюшне бушевал такой, что черепа могло ни одного и не остаться. Перетаскивали из конюшни в карьер не трупы, не скелеты, а кости… То, что уцелело, не было уничтожено огнем.

- На ваш взгляд, Хайбах – эта история, которая закончилась? Или…

- Перед каждым решением, приговором суд пишет: «Именем Российской Федерации». Нам сегодня говорят, что в депортации, в «Хайбахе» виноваты Сталин, Берия и т.д. Мы знаем, что у зверства в Хайбахе – два «лица»: заместитель Берии – Круглов, который отдал преступный приказ, и Гвишиани, который беспрекословно выполнил его. Все они действовали от имени и от лица государства. И оно должно принять акт, выступить с заявлением, выразив свое отношение к тому, что от имени государства делали Сталин и его преспешники.

Закон о реабилитации репрессированных народов – полумера. То, как реализовывается этот закон, — издевательство. Реальной реабилитации не было и нет.

- Последствия депортации, как вы их оцениваете? Преодолены ли?

- Последствия — разные. Не одинаковы их масштаб, характер. Я просто перечислю некоторые, и, думаю, будет понятно, о чем речь.

Урон, причиненный депортацией генофонду народу, — огромен. Он никаким измерениям не поддается, и он тем или иным образом будет давать о себе знать очень долго.

Если говорить о чисто материальном ущербе, то я даже не буду напоминать о домах, имуществе и всем прочем, что стало собственностью государства после выселения народа. О возмещении оно и не заикается. И в этой же плоскости – другая проблема. После восстановления республики возвращавшимся из ссылки чеченцам запретили селиться в Грозном и горных районах. Тысячи больших и малых поселений в этих районах пришли в запустение, разрушились. Спросите любого экономиста, и он скажет: не будь того запрета, республика развивалась бы иначе, и множества проблем, с которыми она сегодня сталкивается, не возникло бы. Иной была бы в частности демография, иной уровень безработицы и т.д.

70 лет – слишком малый срок, чтобы забыть обиду, которую нанесли чеченцам-участникам Великой Отечественной войны. Они, рискуя жизнью, получая ранения, погибая, бились с врагом, а народ их объявили предателем, их семьи отправили в ссылку, их самих снимали с фронтов и отправляли в ту же Среднюю Азию или на лесоповал.

Эта обида отпечаталась в менталитете народа. И на эту рану продолжают сыпать соль. Почему, мол, девушкам Дади-Юрта установили памятник? По какому праву снимают фильм «Пепел»?

- Вы бы как ответили на эти вопросы?

- Памятник установили потому, что те девушки ни на кого не нападали, ни в чей дом и жизнь не вламывались, а сражались с пришедшим к ним с огнем и мечом самодержавием – организованным разбойником в лице генерала Ермолова. А фильм снимают потому, что был Хайбах…

Чеченцы не обязаны открывать курсы ликбеза для неучей разных мастей. Эта страна – наша Родина, и в этой стране у нас ровно столько прав, сколько и у всех. Больше не нужно. Меньше тоже уже никогда не будет. В этом, если кто-то не понимает, — суть того, что происходит в республике.

Нам Всевышним было предназначено пройти то, через что мало кто прошел. И мы не хотим ни сами на старые грабли наступать, ни чтоб Россия на них наступала.

- А в заключение?

- Повторюсь: пусть в регионах делают хотя бы половину того, что делает Глава Чеченской Республики, и проблем не будет.

Беседовал Саид Эминов №3-4 (1119-1120), 30 января 2014г.

«Молодежная смена»

www.grozny-inform.ru
Информационное агентство "Грозный-Информ"